Сбежавшие из ада. Кому удалось совершить побег из фашистского плена
А. Е. Зарин
Бегство из плена
(Рассказ офицера)
"Клятву верности сдержали": 1812 год в русской литературе М., "Московский рабочий", 1987. В плен меня захватили сейчас же после Бородина. Мы отступили к Можайску. 29-го августа меня выслали на разведку. Выехал я с отрядом 16 человек и почти тотчас же был окружен неприятелем. Стал отбиваться, подо мной убили лошадь, я упал и меня забрали. Оказался я пленником при корпусе Виктора. Меня записали и отвели в сторону, где я увидел толпу своих товарищей по несчастью. На огромном пространстве, позади фур и зарядных ящиков, в цепи итальянских егерей, стояли, сидели и лежали пленники. Здесь были и офицеры, и солдаты, молодые и старые, здоровые и раненые. Ко мне тотчас подошли два офицера. -- Милости просим,-- сказал один, здороваясь со мною, н мы познакомились. Один был артиллерийским капитаном по фамилии Федосеев, а другой -- поручик Волынского пехотного полка Нефедов. Один был толстый, плешивый, с седыми волосами, а другой -- молоденький и очень веселый. Оба они были взяты в Бородинском бою. -- Нашего полку прибыло, значит,-- сказал Нефедов. -- Все-таки Бонапарту хвалиться нечем,-- сказал Федосеев.-- Смотрите! это все пленные чуть не от Смоленска!--и он указал рукою на все пространство, окруженное часовыми. На лужайке было примерно до пятисот человек. Понятно, это немного. -- Но ведь столько же в каждом корпусе,-- сказал Нефедов. -- Пусть! будет тысячи 3, 4. Это всего! нечем хвалиться. Да что! -- с жаром заговорил Федосеев.-- Я, надо вам сказать, был взят на Шевардинском редуте {Бой у Шевардина был 24-го августа. Французы взяли этот редут. (Примеч. А. Зарина.) }. У моего фейерверкера осколком ядра банник вышибло, а банник меня по голове. Я потерял сознание, а тут меня и взяли. Когда я очнулся, редут наш взят, стоят в нем французы и между ними сам Наполеон. Слышу, говорит: "Много ли пленных?" -- "Пленных нет",-- отвечают ему (по правде, человек 20 раненых взяли). "Как пет, почему нет?" -- "Русские предпочитают умирать, нежели сдаваться в плен". Наполеон даже потемнел. "Будем их убивать",-- сказал он и отошел {Исторически верно. Этот разговор записан у Сегюра. (Примеч. А. Зарина.) }. Нет, похвалиться ему нечем! -- окончил Федосеев. -- Что же мы стоим. Пойдемте знакомиться да и закусить вам надо,-- сказал Нефедов, и мы пошли по лагерю. У костра сидела группа солдат в оборванных мундирах и в белых парусиновых штанах, на которых видны были пятна крови. Почти не было между ними здоровых: у кого была перевязана голова, у кого рука, а двое лежали на земле, прикрытые шинелями. -- Вот,-- сказал Федосеев,-- эти умирают. Один раз сделали им перевязку и бросили. Дальше была группа солдат и простых мужиков, среди них были чиновник и священник. Потом, тоже у костра, сидели офицеры. Когда мы подошли к ним, один встал п крикнул мне: -- Ротмистр Скоров! как вы попали? идите к нам! Зто оказался мой сослуживец, майор Кручкнин. Мы поцеловались. В Бородинском бою он повел два эскадрона в атаку и не вернулся. Вахмистр видел, как он упал с коня. Все считали его убитым. -- А я жив,-- объяснил майор,-- меня конь в грудь ударил, и я сознанье потерял. Очнулся в плену. Мы сидели у костра. Я познакомился со всеми, и меня угостили чаем. -- Это все наше,-- сказал один офицер,-- от маркитантки. Пока деньги есть. -- Разве вам не отпускают довольства? -- спросил я. Кручинин махнул рукой: -- Нам полагается рис, галеты, кофе, порцион мяса, ром и полбутылки красного вина, но у них у самих нечего есть, и нам дают одни галеты. -- На Москву рассчитывают,-- засмеялся Нефедов. -- Скажите, отдадут Москву? дадут еще бой? сильно мы пострадали? -- посыпались на меня вопросы. Я ничего не мог ответить. Я знал только, что Кутузов решил дать бой 27-го августа, но ему донесли, что от второй армии осталась едва половина, и он приказал отступить. Знал, что убит генерал Тучков и смертельно ранен общий любимец Багратион. Рассказал все, что знал, и всем стало грустно. Все задумались. Казалось, что Наполеон и вправду идет, как победитель, и легко может занять Москву. В это время заиграли рожки. -- Это значит спать,-- сказал Кручинин,-- вы со мной! идемте. Он поднялся и повел меня в свое помещенье. У него оказалась палатка. В ней копошился маленького роста коренастый солдат. -- Гаврюков,-- сказал майор,-- с нами еще один будет. -- Слушаюсь,-- ответил солдат и оглянулся. У него было широкое, открытое лицо все в рябинах от оспы. Он улыбнулся и сказал: -- Так что всем местов хватит. Но в крошечной палатке места было мало. Мы легли на охапки сена, прикрытого попонами, головами друг к другу, а Гаврюков лег у самого входа в палатку. Надвинулась ночь. В лагере все стихло, только время от времени доносились окрики часовых да ржание коней. Я был утомлен и скоро заснул. Так окончился день 27-го августа, мой первый день в плену. На другой день, едва мы проснулись, как Гаврюкоз сказал нам: -- Сейчас выступают. Приказ был собираться. Действительно, в лагере все было в движении. Мы напились чаю и сейчас же должны были идти. Всех нас сбили в одну толпу, окружили теми же егерями, офицер сделал нам перекличку и затем скомандовал: "Вперед!" Мы двинулись. Позади нас в неуклюжей фуре везли тяжко раненных. Приключений с нами никаких не было. Обращались хорошо, и офицер, командующий конвоем, был поистине добрый малый. Он нередко присаживался к нашему костру во время остановок и очень мило беседовал с нами. Он был пьемонец. Маленького роста, живой, как ртуть, с смуглым подвижным лицом, с горящими глазами, он, когда разговаривал, то махал руками, делал гримасы и сверкал белыми, как бумага, зубами. -- Отчего вы нам есть не даете? все галеты да галеты? -- спрашивали мы его. -- Откуда возьму? -- и он разводил руками,-- у нас у самих ничего нет. Хорошо, если поймаем курицу. Солдаты едят конину. -- Куда мы едем? верно, скоро будет сражение? -- Сражение! Кутузов будет ждать нас под Москвой. Наполеон разобьет его, и мы войдем в Москву и заключим мир,-- при этом офицер весело смеялся. Звали его Карузо, Антонио Карузо. Мы все возмущались мыслию, что Наполеон может запять Москву. Мы были уверены, что наша армия стеной заслонит священный город и в него можно войти будет только по трупам. -- Это будет страшнее Бородина,-- говорил Нефедов. -- Наполеон, я уверен, не решится принять сражения,-- говорил Федосеев. То же думал и я, и все другие, но вышло не по-нашему. 30 августа мы в своей пленной семье отпраздновали именины нашего государя, и славный Карузо не мешал нам даже кричать "ура!". В складчину мы купили рома, сахара, лимонов и сделали отличную жженку, на которую пригласили и его. Он пил с нами. Мы стали пить за победу нашего оружия. Тогда он усмехнулся и сказал: -- Трудно! -- Почему? -- Потому что Наполеон непобедим. Это одно. А другое -- мы очень хотим занять Москву. У нас нет совсем продовольствия, мы устали, нам надоело идти, и мы будем так рваться в Москву, что нас никто не удержит. Расстались мы дружно. На следующий день снова пошли и 1-го сентября были уже недалеко от Москвы. Сердца наши замирали и бились. Каждую минуту мы ждали, что вот-вот начнется бой, но до нас не доносилось не только пушечной канонады, но даже ружейного выстрела. И вдруг вечером, когда Карузо окончил перекличку, он подошел к нам и, сверкая белыми зубами, сказал: -- Ну, завтра мы в Москве у вас будем! Кутузов побоялся сражаться и увел свою армию. Она пройдет через Москву сегодня, а мы войдем завтра! -- Быть не может! -- воскликнул Нефедов. Карузо пожал плечами и отошел. На нас напал словно столбняк. Если бы то был Барклай-де-Толли, мы бы но удивились, но Кутузов -- избранник народа!.. Простодушный Гаврюков вернул мне утраченный покой. Когда перед сном Кручинин сказал ему про страшное известие, Гаврюков спокойно ответил: -- Наш дедушка знает, что делает. Надо быть, тут французам и крышка! -- Дурак ты! -- крикнул на него Кручинин; но впоследствии Гаврюков оказался прав. На другой день вечером мы входили в Москву. С утра в нее вошли войска Мюрата. Мы шли, и нас поражала пустынность улиц. Везде французские солдаты -- и нигде ни одного русского. -- Надо быть, благородные французы всех разогнали. Поди разбойничают теперь,-- сказал Федосеев. -- Вы забыли Смоленск? -- воскликнул Нефедов,-- там жители оставили город. Здесь то же! Сердце во мне затрепетало. Что бы я сделал? Я сжег бы дом и оставил его. Так сделал и каждый русский. Подошедший Карузо подтвердил догадку Нефедова. -- Вы удивительный народ,-- сказал он.-- С вами трудно воевать. /Кители бросили город, императора никто не встретил, все дома заперты, а по улицам бегают выпущенные из тюрем. Мы невольно улыбнулись. -- Смотрите, а что это? -- вдруг крикнул один из наших. Мы оглянулись. В стороне Китай-города к небу подымались клубы дыма и сверкало багровое пламя. -- Пожар! -- Это мы сжигаем свой город,-- сказал торжественным голосом Нефедов. -- Вы дикари! -- закричал Карузо и поднял руки кверху. Нас поместили сперва в чьем-то доме на Петровке, но скоро весь квартал охватило пламенем, и нам пришлось спасаться. Карузо завел нас в маленькую каменную церковь св. Мирония. -- Здесь не сгорим,-- сказал он и велел устраиваться. Душа возмущалась, сердце горело. Этот Карузо расположился со своим лейтенантом и двумя сержантами в алтаре. Престол они обратили в стол, в священные сосуды наливали вино и пили. Солдаты не отставали от них. Они вешали на углы образов свои мундиры, к святым ликам прислоняли ружья, на плащаницу сложили свои ранцы. Пленные солдаты крестились и говорили: -- Накажет их господь! В душе каждого кипело негодование. Я, собственно, хотел рассказать про свой побег, а не про плен. Все знают, что делали французы во время своего месячного пребывания в Москве. Как горела Москва, как грабили город, как среди обилия и богатства французы нуждались в хлебе, как прекрасная армия обратилась в шайки разбойников без послушания, без уважения к начальникам. Это все знают. У нас церковь скоро превратилась в какой-то огромный склад всевозможных вещей. Чего не притаскивали с собой солдаты и даже сам Карузо. Часы, канделябры, шубы, шали, платья, страусовые перья, посуду, картины, скрипки -- все, что могли найти в богатом доме; и тут же -- головы сахара, банки варенья, бутылки вина, пряники, кофе, изюм, пастила, горчица, сардинки, кожи, чай -- словом, все, что могли найти в кладовых и лавках. Все, кроме хлеба и мяса. Была колбаса, ветчина, копченая рыба да и то -- первые две недели. Потом уже ели пряники и коврижки. Кто находил мешок муки и картофеля, почитался счастливцем. По ночам у нас в церкви происходили сцены, каких нельзя выдумать. В паникадилах зажигали свечи. Сам Карузо, заходившие к нему офицеры и сержанты устраивали пьянство. Напившись пьяны, они наряжались в шубы, шали, богатые платья и устраивали танцы под звуки кларнета. На нас не обращали никакого внимания. Только стерегли. Мы были постоянно голодны. Карузо, когда не был пьян и не уходил на грабеж, разговаривал с нами, но веселость его исчезла. -- Вы совсем дикие люди,-- говорил он,-- и не умеете воевать. Теперь вам надо заключить мир, а вы словно умерли. Что делать нам? Черт возьми! Я не для того шел сюда, чтобы издохнуть с голоду или замерзнуть! -- и он сердито сверкал черными глазами. Кручинин говорил: "А ведь наш Гаврюков прав. Дедушка знал, что делает!" 7-го октября к нам вошли офицеры и какой-то генерал. Карузо достал список с нашими именами и стал читать; генерал делал отметки и отдавал приказания. Потом ушел. Оказалось, нас для чего-то разделили на четыре части и каждую, одну за другой, повели из церкви, а потом из Москвы. Мы простились с Карузо. В партии, в которую я попал, со мной остались Кручинин, Гаврюков и Нефедов. Мы не знали, куда теперь решили идти французы, по видимо было, что они отступают. Во всех движениях была какая-то лихорадочная поспешливость. -- Идите, идите! -- кричали нам и отстававших били прикладами, а потом -- мы узнали -- просто убивали всякого, кто не мог поспеть. А таких было много. Все мы отощали от голода. Почти со всех нас солдаты стащили сапоги, и мои ноги были покрыты царапинами и ссадинами. Кручинин наколол ногу щепкой и хромал. Здоровых почти не было. Почти бегом французы дошли до Фоминского. Кручинин уже не мог идти, и я с Гаврюковым его тащили. Вдруг все остановились. В войске заметно было какое-то смятение. Раздались выстрелы, Гаврюков как-то сразу загорелся. -- Ваше высокородие, сраженье,-- сказал он,-- бежим к нашим. Он словно угадал мои мысли. Уже в Москве я замышлял побег. -- Как побежим,-- ответил я,-- майор совсем идти не может. -- А я его понесу. Будьте без сумления. -- Но как же мы убежим? -- А я, ваше высокоблагородие, буду момент ловить. -- Лови! -- согласился я и подошел к Кручиниву. Он лежал. Нога его распухла и была завернута в тряпки. Я сел подле него и передал слова нашего солдатика. -- Я согласился, потому что и тяжко быть в плену, а здесь и омерзительно. Все равно, мы изнеможем и лас убьют где-нибудь на привале,-- окончил я. Майор только простонал. -- С богом! -- сказал он. -- Как с богом! мы тебя не оставим. В это время канонада усилилась, несмотря на то, что уже начало смеркаться. В лагере никто не думал о сне. Звучали трубы, гремели барабаны, раздавались команды. Время от времени уходили полки и отряды. Уже ничего не было видно. Надвинулась ночь. Я сидел подле майора и ждал верного Гаврюкова. Он появился неслышно. -- В самый раз, ваше благородие. Идем! -- проговорил он. Я вскочил на ноги. -- Майор, подымайся, идем! -- сказал я. Кручинин махнул рукою. -- Я вас свяжу только. Идите одни! -- Ты с ума сошел! вставай и иди! мы поможем! Я приподнял его и взял под руку. -- Веди! -- сказал я Гаврюкову. -- Тут, ваше благородие, потихоньку надо, а потом ползком, а там бегом,-- проговорил он. -- Ну, веди! видно будет. И мы пошли. Впереди подвигался Гаврюков, которого я едва различал в темноте, за ним -- я с Кручининым. У черты нашего стана пылал костер, усиливая темноту ночи, и вокруг него сидели наши часовые, о чем-то оживленно беседуя. Мы прошли мимо них. Впереди предстояло самое трудное: надо было пройти через две цепи часовых. Мы крались, как кошки. Кручинин мог идти потихоньку и поэтому не затруднял нас. Гаврюков шел уверенно и смело. Я не знал, куда мы идем, но видел, что костры неприятеля все понемногу отодвигаются влево. Вдруг послышались голоса и шаги. -- Ложись! -- прошептал Гаврюков, и мы тотчас растянулись на земле. Я попал в холодную лужу. Чуть не касаясь нас, прошло несколько солдат. Один говорил: -- Завтра горячо будет! император решил пробиться. Другой ответил: -- Наши, говорят, уже взяли. Надо удержать только. Это они говорили про первый бой у Малоярославца. С этими словами они скрылись, а мы еще минуты две лежали как трупы. Гаврюков толкнул меня. -- Теперя ползком и в случае чего -- наземь,-- прошептал он. Мы поползли. Он, вероятно, успел хорошо узнать дорогу, потому что смело полз вперед, завел нас в какой-то овраг, заставил пробираться через кусты и, наконец, сказал: -- Вот и вышли! Даже не верилось. Неужели мы на свободе? Я вскочил на ноги и помог майору подняться. Он встал с легким стоном. -- Теперя бежать надо,-- сказал Гаврюков,-- французский лагерь мы оставили, а только тут они кругом шмыгают. Пока до света уйти надо. Я подхватил Кручинина, и мы пошли, но скоро он застонал и опустился на землю. -- Не могу. Бегите одни. -- Глупости! мы тебя потащим! -- Пожалуйте, ваше благородие! -- сказал Гаврюков, нагибаясь и подставляя спину.-- Помогите им ухватиться! -- сказал он мне. Я помог. Кручинин охватил его плечи руками. Гаврюков поднялся. До сих пор я изумляюсь, откуда у этого малорослого солдатика взялась такая сила! Мы пошли снова. Шли какой-то полянкой, потом рощей. Гаврюков обессилел и остановился. -- Отдохнем! Мы все опустились на траву. Было холодно. Наступал рассвет, и ударил утренний мороз. Все кругом было покрыто белым инеем. Мы буквально щелкали зубами, но развести костер нельзя было и думать. Вероятно, я задремал, потому что вдруг увидел яркое осеннее утро, не заметив постепенного рассвета. По поляне во весь опор мчалась кавалерия, а за нею с грохотом везли пушки. Вдали раздались выстрелы. С французского лагеря послышались звуки горна. -- Рощей и пойдем,-- предложил Гаврюков. Кручинин поднялся сам, и мы поплелись. Гаврюков по дороге разыскал сук и дал его майору вместо костыля. Впереди нас разгорался бой. Мы слышали треск ружейных выстрелов и грохот пушек. Вдруг прямо перед нами показался казачий отряд. Я думаю, в этот момент мы испытали то чувство, которое испытывают потерпевшие крушение, увидев в море корабль. Гаврюков побежал, махая руками, и закричал не своим голосом. Один из казаков нас заметил, и отряд поскакал к нам. Плен окончился. Я знаю, что рассказал нескладно, потому что я -- солдат и мне легче владеть саблей, чем пером, и управлять конем, нежели речью. Пусть всякий воображением своим дополнит пережитое мною в плену и в ночь нашего бегства.
ПРИМЕЧАНИЯ
Бегство из плена (Рассказ офицера). Впервые опубликовано в кн.: Зарин А. Е. Незабвенный год. СПб., 1912. С. 306. ...после Бородина. -- Бородинское сражение состоялось 26 августа (7 сентября) 1812 г. С. 307. Банник -- артиллерийская принадлежность, цилиндрическая щетка на длинном древке для чистки (банения) и смазки канала ствола орудия, а в то время и для заряжания. С. 308. Маркитанты -- торговцы съестными припасами и предметами солдатского обихода, сопровождавшие войска в лагеря, на маневрах, в походах и во время войн. С. 308. ...убит генерал Тучков. -- Речь идет, по-видимому, о Тучкове 4-м Александре Алексеевиче. С. 309. ...он был пьемонец -- уроженец Пьемонта -- северо-западной области Италии. С. 311. Китай-город -- исторический район Москвы, включавший Красную площадь и кварталы, примыкавшие к Кремлю. С. 312. Паникадило -- в православном храме -- свисающая с потолка люстра из множества свечей и лампад.
М. Девятаев (на снимке слева) и И. Кривоногов. Кривоногов вынашивал план побега из плена на лодке, но Девятаев склонил его к варианту с угоном немецкого самолета Фото с сайта militera.lib.ru
Узники лагерей, пытаясь вырваться на свободу, проявляли солдатскую смекалку и упорство в достижении цели. Они убегали, преодолевая пешком многие сотни километров, вырывались на свободу на захваченном автотранспорте врага и даже на танке. Но самые невероятные побеги совершали советские летчики. 8 февраля 1945 года летчик-истребитель Михаил Девятаев, попавший в плен 13 июля 1944 года, захватил вместе с девятью солагерниками тяжелый бомбардировщик "Хейнкель - 111". После невероятных приключений он чудом поднял самолет в воздух и перелетел через линию фронта. И оказался с товарищами в фильтрационном лагере НКВД…
Между тем Михаил Девятаев был не первым летчиком, вырвавшимся из плена на немецком самолете. История сохранила имена по меньшей мере десятка пилотов, совершивших воздушные побеги. Однако большинство из них были осуждены за измену Родине. Почему старшего лейтенанта Девятаева миновала эта горькая чаша?
Прежде чем ответить на этот вопрос, обратимся к истории нескольких советских летчиков, которым удалась дерзкая попытка - захватить и поднять в воздух незнакомый самолет противника и добраться до своих.
Летчик-гвардеец Николай Лошаков согласился на сотрудничество с немцами с мыслью о побеге
Младший лейтенант Николай Лошаков, летчик 14-го Гвардейского истребительного полка, был сбит 27 мая 1943 года. Раненый пилот сумел выброситься из горящего самолета на парашюте. В лагере для военнопленных Лошаков начал сколачивать группу для побега. Однако кто-то выдал их, и сообщников разбросали по разным лагерям. На новом месте Лошакова начали усиленно обрабатывать, склоняя к сотрудничеству. Летчик согласился, задумав при первой же возможности бежать…
Сколько советских военнослужащих попало в плен за годы войны?
Согласно сохранившимся немецким документам времен войны, по состоянию на 1 мая 1944 года в лагерях находились 1 миллион 53 тысячи советских пленных. Еще 1 миллион 981 тысяча пленных к тому времени умерли, а 473 тысячи были казнены. 768 тысяч человек умерли в транзитных лагерях… В конечном итоге выходило, что с 22 июня 1941 по 1 мая 1944 года в плен попало более 5 миллионов советских военнослужащих.
Отечественные историки считают это число завышенным, так как немецкое командование в сводки о военнопленных, как правило, включало всех гражданских лиц мужского пола призывного возраста. Тем не менее уточненные нашими исследователями цифры повергают в шок - в немецком плену за весь период войны оказалось 4 миллиона 559 тысяч человек.
А сколько же военнопленных перешло на сторону врага?
Осознанное предательство или способ выживания?
Из песни слова не выбросишь: немало красноармейцев и командиров в плену добровольно пошли на сотрудничество с врагом. Насколько массовым было это явление, всегда ли за ним стояло понятие "предательство Родины"? Точных цифр не существует. По некоторым подсчетам, общая численность вооруженных строевых формирований вермахта и СС, а также полицейских сил на оккупированной территории, состоящих из граждан СССР, составила примерно 250-300 тысяч человек. Причем, согласно немецким источникам, военнопленных в таких частях было около 60 процентов. Остальные - местные жители, эмигранты из царской России.
Сравнивая эти данные с общим числом попавших плен советских генералов, офицеров и солдат, убеждаешься, что миллионы наших соотечественников оставались за колючей проволокой верными воинской присяге. Но и среди тех, кто согласился на сотрудничество с врагом, далеко не все были убежденными противниками советской власти. Многими двигало желание выжить, во что бы то ни стало, а затем попытаться бежать…
Обеспокоенные побегами пленных, немцы даже организовали для лагерной охраны специальную учебу
В упомянутых выше немецких документах 1944 года зафиксировано число военнопленных, бежавших к тому времени непосредственно из лагерей - около 70 тысяч. А сколько было неудачных побегов? Об этом мы не узнаем никогда.
Интересно отметить, что в 1943 году в Германии была устроена "выставка для служебного пользования" о различных способах побега из плена. Узники лагерей, пытаясь вырваться на свободу, и в самом деле проявляли солдатскую смекалку и упорство в достижении цели. Они убегали, преодолевая пешком многие сотни километров, вырывались на свободу на захваченном автотранспорте и даже на танке.
Неизвестно, попал ли на "выставку" побег Николая Лошакова? Ведь он был первым военнопленным, который в буквальном смысле улетел из-под носа аэродромной охраны…
"За мужество, проявленное при побеге из плена на вражеском самолете" летчик был награжден… охотничьим ружьем
После того как Лошаков дал согласие на сотрудничество, его направили на запасной немецкий аэродром на Псковщине. Здесь он познакомился с заправщиком военно-транспортной авиации пленным сержантом Иваном Денисюком, который также вынашивал планы побега. Имея доступ к самолетам, Денисюк запоминал расположение приборов в кабине и вечером рисовал для Лошакова схемы.
В один из дней им улыбнулась удача: на полосе стоял заправленный легкомоторный двухместный самолет-разведчик "Шторьх". Улучив момент, Лошаков и Денисюк забрались в кабину и успешно взлетели. Вслед за беглецами в погоню устремились истребители. Лошаков был ранен, но сумел уйти от преследования, и после 400-километрового перелета сел в Новгородской области. Это произошло летом 1943 года.
Летчик и его товарищ были арестованы военной контрразведкой. В ходе допросов Денисюк, не выдержав истязаний, дал "признательные" показания в совершении измены Родине. Лошакова сломать не удалось. 4 декабря 1943 года Особое совещание при НКВД СССР приговорило И.А. Денисюка к 20 годам, а Н.К. Лошакова - к трем годам лишения свободы. 12 августа 45-го Лошакова на год раньше срока освободили со снятием судимости. Денисюка освободили из лагеря в 1951 году.
Лошаков остался в Воркуте, работал в авиаотряде комбината "Воркутауголь", затем на шахте. Он стал полным кавалером ордена "Шахтерская слава". В начале 60-десятых его неожиданно пригласил в Москву Главком ВВС СССР К.А. Вершинин. Он поблагодарил бывшего летчика-истребителя "за стойкость и мужество, проявленные при нахождении в плену и побег из плена на вражеском самолете" и вручил ему… охотничье ружье.
Зачем Москалец, Чкуасели и Карапетян завербовались в 1-ю восточную эскадрилью
Еще более удивительная история побега старшего лейтенанта Владимира Москальца, лейтенанта Пантелеймона Чкуасели и младшего лейтенанта Арама Карапетяна. Она напоминает остросюжетный детектив. Началось с того, что пленные летчики сдружились в концлагере, договорились держаться вместе и при первой же возможности вырваться на свободу. С этой целью в январе 1944 года они завербовались в 1-ю восточную эскадрилью…
Что это за подразделение, из кого оно состояло, и какие задачи выполняло?
"Скрытое дезертирство отдельных летчиков" продолжалось до конца войны
19 августа 1941 года вышел приказ НКО СССР "Меры борьбы со скрытым дезертирством среди отдельных летчиков". Поводом для приказа стали факты добровольной сдачи в плен "сталинских соколов". Уже в первый день войны штурман бомбардировщика выпрыгнул с парашютом над территорией, занятой немецкими войсками. Летом того же года экипаж бомбардировщика СУ-2 отделился от группы своих самолетов, возвращавшихся на аэродром, и взял курс на запад.
По германским источникам, только за 1943 и начало 1944 годов к немцам перелетели более 80 самолетов. Поразительно, но последний случай "скрытого дезертирства" отмечен за считанные дни до конца войны. В апреле 1945 Пе-2 (командир старший лейтенант Бацунов и штурман Кодь) из 161-го гвардейского бомбардировочного авиационного полка в воздухе покинул строй и, не отзываясь на команды, скрылся в облаках на противоположном курсе.
Идея создать боевую летную часть из вчерашних противников, сознательно склонившихся на сотрудничество с германским военным командованием, принадлежала обер-лейтенанту Хольтерсу из штаба Люфтваффе "Восток". Немецкий офицер сделал ставку на бывшего полковника авиации Мальцева. В начале 30-х годов он был начальником ВВС Сибирского военного округа, а в 1937 его назначили руководителем ГВФ по Средней Азии и Закавказью. Полковник Мальцев был представлен к ордену Ленина, но получить его не успел - в марте 38-го его "смела" очередная чистка. Полтора года, проведенных в тюрьмах НКВД, сделала его непримиримым врагом Советской власти.
Мальцев энергично принялся за организацию авиационных подразделений, которые под его командованием вошли затем в состав так называемой Российской освободительной армии (РОА) генерала-предателя Власова. В одно из них, расположенное в белорусском городе Лида, и попали Москалец, Чкуасели и Карапетян…
Летчики сначала стали партизанами бригады НКВД, а затем - узниками этого наркомата
Немцы посадили их на устаревшие двухместные учебно-тренировочные самолеты Arado Ar-66C и Gotha Go-145A, использовавшиеся для ночных бомбометаний. Учитывая их невысокую скорость и ограниченную дальность полета, летчики решили искать связь с местными партизанами, чтобы сесть на их базе. Им сопутствовала удача, и 3 июля 1944 года три самолета взлетели прямо со стоянки - поперек взлетной полосы.
После приземления в обусловленном месте летчики были включены в состав партизанской бригады особого назначения НКВД и воевали с немцами до ее расформирования. Потом их отправили в Москву, а оттуда - в проверочно-фильтрационный лагерь под Подольском. 29 декабря 1944 года всех троих арестовали.
На допросах они заявляли следователю, что "на службу к немцам пошли с целью быстрейшего перехода на сторону советских войск и что во время полетов на бомбометание сбрасывали бомбы на "невзрыв" и в болото" (надзорное производство военной коллегии №12143/45 по делу В.С. Москальца и др., С.20-21). Но, несмотря на это, 17 марта 1945 года военный трибунал МВО осудил их за измену Родине к лишению свободы в исправительно-трудовых лагерях сроком на 10 лет, с поражением в правах на 5 лет каждого.
Справедливость восторжествовала лишь в 1959 году. После проведения Главной военной прокуратурой дополнительной проверки был поставлен вопрос об отмене незаконного приговора. 23 марта 1959 года Военная коллегия ВС СССР вынесла определение о прекращении этого дела по вновь открывшимся обстоятельствам. Этими обстоятельствами стали свидетельства бывших партизан о том, что летчики в 1944 году говорили правду. Чтобы допросить свидетелей, понадобилось около 15 лет.
Михаила Девятаева в концлагере знали как Григория Никитенко
Летчик-истребитель старший лейтенант Михаил Девятаев попал в плен 13 июля 1944 года. После неудачной попытки побега попал в лагерь смерти Заксенхаузен. Здесь подпольщики подменили ему жетон смертника на жетон умершего в лагере учителя Григория Никитенко. Под этим именем в октябре 44-го он с группой заключенных попал в концлагерь на острове Узедом в Балтийском море.
Здесь Девятаев сблизился с заключенными И. Кривоноговым и В. Соколовым, которые планировали побег с товарищами на лодке через пролив. Летчик убедил их, что успех может гарантировать только захват самолета. Рядом с аэродромом находилась свалка разбитых самолетов, и Девятаев начал изучать оборудование кабин и приборные панели немецких бомбардировщиков.
"Сейчас полетим на Родину…"
Побегу на тяжелом двухмоторном бомбардировщике способствовало не только счастливое стечение многих обстоятельств, но и удивительное хладнокровие летчика и его товарищей.
Утром 8 февраля 1945 года во время работ Девятаев с группой (10 человек) внимательно наблюдали за перемещениями на аэродроме. Когда механики ушли на обед, Кривоногов убил конвоира, и они с Девятаевым скрытно подобрались к "Хейнкелю-111". Летчик сбил замок и забрался в кабину, а Кривоногов расчехлил моторы. Однако в самолете не оказалось аккумуляторов для запуска моторов. В течение нескольких минут им удалось найти тележку с аккумуляторами и подогнать ее к бомбардировщику. Члены группы забрались в фюзеляж и Девятаев громко объявил: "Сейчас полетим на родину…"
"Мною, моими друзьями по экипажу особо не восторгались…"
На Родине, как вспоминал через много лет Михаил Петрович Девятаев, "мною, моими друзьями по экипажу особо не восторгались. Скорее наоборот. Мы подверглись довольно жестокой проверке…" Тем не менее после проверки в фильтрационном лагере НКВД семь из десяти бывших военнопленных в конце марта 1945 года вернулись на фронт, а три офицера - Девятаев, Кривоногов и Емец - были восстановлены в офицерских званиях. Но война к тому времени уже закончилась.
По некоторым данным, подобную проверку прошли 1 836 562 человека, вернувшиеся из плена в конце войны. Около миллиона из них были направлены для дальнейшего прохождения службы, 600 тысяч - для работы в промышленности в составе рабочих батальонов. 339 тысяч, в том числе 233,4 тысячи бывших военнослужащих признаны скомпрометировавшими себя в плену и осуждены. Говорить о поголовном осуждении всех бывших военнопленных, как любят утверждать некоторые недобросовестные исследователи, не приходится…
Что касается старшего лейтенанта запаса Михаила Петровича Девятаева, то в августе 1957 года ему присвоили звание Героя Советского Союза. Этой высшей награды бывший летчик был удостоен благодаря ходатайству Сергея Павловича Королева.
Но причем здесь человек, известный сегодня миллионам людей как генеральный конструктор советской космической техники?
Таинственный остров - почти как по Жюль Верну
Дело в том, что Девятаев и его товарищи по плену попали на один из самых засекреченных островов за всю историю человечества. На Узедоме были оборудованы стартовые позиции для немецких баллистических ракет ФАУ-2 и бункеры управления пусками. Узников, попавших сюда, ждал один исход - смерть. Девятаев не только выжил, но, сам того не зная, захватил специально оборудованный самолет, входивший в систему запусков. А после возвращения из плена подробно рассказал обо всем увиденном на Узедоме.
Сразу же после занятия острова советскими войсками сюда срочно прибыли специалисты, занимавшиеся проблемами ракетостроения. Неожиданно для себя снова побывал на "таинственном" острове и Михаил Петрович Девятаев. Его доставили сюда по требованию некоего полковника Сергеева…
Полковник Сергеев, он же Сергей Павлович Королев
Сегодня, наверное, уже невозможно установить, как информация о летчике, бежавшем с Узедома, дошла до Королева. По воспоминаниям Девятаева, полковник, представившись Сергеевым, попросил его показать места пусковых площадок, бункеров, подземных цехов. В ходе осмотра были найдены целые узлы ракет. И уже в 1948 году была испытана первая советская баллистическая ракета.
Интересно отметить, что с ходатайством о присвоении Девятаеву Героя Советского Союза Сергей Павлович Королев вышел накануне запуска в космос первого искусственного спутника Земли.
Андрей Ефимович Зарин
Бегство из плена
(Рассказ офицера)В плен меня захватили сейчас же после Бородина. Мы отступили к Можайску. 29-го августа меня выслали на разведку. Выехал я с отрядом 16 человек и почти тотчас же был окружен неприятелем. Стал отбиваться, подо мной убили лошадь, я упал и меня забрали. Оказался я пленником при корпусе Виктора.
Меня записали и отвели в сторону, где я увидел толпу своих товарищей по несчастью. На огромном пространстве, позади фур и зарядных ящиков, в цепи итальянских егерей, стояли, сидели и лежали пленники. Здесь были и офицеры, и солдаты, молодые и старые, здоровые и раненые. Ко мне тотчас подошли два офицера.
Милости просим, - сказал один, здороваясь со мною, и мы познакомились.
Один был артиллерийским капитаном по фамилии Федосеев, а другой - поручик Волынского пехотного полка Нефедов. Один был толстый, плешивый, с седыми волосами, а другой - молоденький и очень веселый. Оба они были взяты в Бородинском бою.
Нашего полку прибыло, значит, - сказал Нефедов.
Все-таки Бонапарту хвалиться нечем, - сказал Федосеев. - Смотрите! это все пленные чуть не от Смоленска! - и он указал рукою на все пространство, окруженное часовыми. На лужайке было примерно до пятисот человек. Понятно, это немного.
Но ведь столько же в каждом корпусе, - сказал Нефедов.
Пусть! будет тысячи 3, 4. Это всего! нечем хвалиться. Да что! - с жаром заговорил Федосеев. - Я, надо вам сказать, был взят на Шевардинском редуте. У моего фейерверкера осколком ядра банник вышибло, а банник меня по голове. Я потерял сознание, а тут меня и взяли. Когда я очнулся, редут наш взят, стоят в нем французы и между ними сам Наполеон. Слышу, говорит: «Много ли пленных?» - «Пленных нет», - отвечают ему (по правде, человек 20 раненых взяли). «Как нет, почему нет?» - «Русские предпочитают умирать, нежели сдаваться в плен». Наполеон даже потемнел. «Будем их убивать», - сказал он и отошел . Нет, похвалиться ему нечем! - окончил Федосеев.
Что же мы стоим. Пойдемте знакомиться да и закусить вам надо, - сказал Нефедов, и мы пошли по лагерю. У костра сидела группа солдат в оборванных мундирах и в белых парусиновых штанах, на которых видны были пятна крови. Почти не было между ними здоровых: у кого была перевязана голова, у кого рука, а двое лежали на земле, прикрытые шинелями.
Вот, - сказал Федосеев, - эти умирают. Один раз сделали им перевязку и бросили.
Ротмистр Скоров! как вы попали? идите к нам!
Это оказался мой сослуживец, майор Кручкнин.
Мы поцеловались. В Бородинском бою он повел два эскадрона в атаку и не вернулся. Вахмистр видел, как он упал с коня. Все считали его убитым.
А я жив, - объяснил майор, - меня конь в грудь ударил, и я сознанье потерял. Очнулся в плену.
Мы сидели у костра. Я познакомился со всеми, и меня угостили чаем.
Это все наше, - сказал один офицер, - от маркитантки. Пока деньги есть.
Разве вам не отпускают довольства? - спросил я.
Кручинин махнул рукой:
Нам полагается рис, галеты, кофе, порцион мяса, ром и полбутылки красного вина, но у них у самих нечего есть, и нам дают одни галеты.
На Москву рассчитывают, - засмеялся Нефедов.
Скажите, отдадут Москву? дадут еще бой? сильно мы пострадали? - посыпались на меня вопросы.
Я ничего не мог ответить.
Я знал только, что Кутузов решил дать бой 27-го августа, но ему донесли, что от второй армии осталась едва половина, и он приказал отступить. Знал, что убит генерал Тучков и смертельно ранен общий любимец Багратион.
Рассказал все, что знал, и всем стало грустно. Все задумались.
Казалось, что Наполеон и вправду идет, как победитель, и легко может занять Москву.
В это время заиграли рожки.
Это значит спать, - сказал Кручинин, - вы со мной! идемте.
Он поднялся и повел меня в свое помещенье. У него оказалась палатка. В ней копошился маленького роста коренастый солдат.
Гаврюков, - сказал майор, - с нами еще один будет.
Слушаюсь, - ответил солдат и оглянулся. У него было широкое, открытое лицо все в рябинах от оспы.
Он улыбнулся и сказал:
Так что всем местов хватит.
Но в крошечной палатке места было мало. Мы легли на охапки сена, прикрытого попонами, головами друг к другу, а Гаврюков лег у самого входа в палатку.
Надвинулась ночь. В лагере все стихло, только время от времени доносились окрики часовых да ржание коней.
Я был утомлен и скоро заснул.
На другой день, едва мы проснулись, как Гаврюков сказал нам:
Сейчас выступают. Приказ был собираться.
Действительно, в лагере все было в движении. Мы напились чаю и сейчас же должны были идти.
Всех нас сбили в одну толпу, окружили теми же егерями, офицер сделал нам перекличку и затем скомандовал: «Вперед!»
Мы двинулись. Позади нас в неуклюжей фуре везли тяжко раненных.
Приключений с нами никаких не было. Обращались хорошо, и офицер, командующий конвоем, был поистине добрый малый. Он нередко присаживался к нашему костру во время остановок и очень мило беседовал с нами.
Он был пьемонец. Маленького роста, живой, как ртуть, с смуглым подвижным лицом, с горящими глазами, он, когда разговаривал, то махал руками, делал гримасы и сверкал белыми, как бумага, зубами.
Отчего вы нам есть не даете? все галеты да галеты? - спрашивали мы его.
Откуда возьму? - и он разводил руками, - у нас у самих ничего нет. Хорошо, если поймаем курицу. Солдаты едят конину.
Куда мы едем? верно, скоро будет сражение?
Сражение! Кутузов будет ждать нас под Москвой. Наполеон разобьет его, и мы войдем в Москву и заключим мир, - при этом офицер весело смеялся.
Звали его Карузо, Антонио Карузо.
Мы все возмущались мыслию, что Наполеон может занять Москву. Мы были уверены, что наша армия стеной заслонит священный город и в него можно войти будет только по трупам.
Это будет страшнее Бородина, - говорил Нефедов.
Наполеон, я уверен, не решится принять сражения, - говорил Федосеев.
То же думал и я, и все другие, но вышло не по-нашему.
30 августа мы в своей пленной семье отпраздновали именины нашего государя, и славный Карузо не мешал нам даже кричать «ура!». В складчину мы купили рома, сахара, лимонов и сделали отличную жженку, на которую пригласили и его. Он пил с нами. Мы стали пить за победу нашего оружия.
Буратино висел на гвозде со связанными руками и молчал. Он-то не спал. Суставы поскрипывали, двигаться было больно, и ни одной дельной мысли не приходило в деревянную голову. Как же удрать? Эх, до чего же жалко папу Карло, который будет горько по нему плакать. В другом конце хижины тихонько скулил Артемон. У него болели лапы, крепко связанные веревкой.
Вдруг Буратино услышал совсем рядом ворчливый шепот:
— А ты кто такой?
Это спрашивал попугай из железной клетки. Буратино встрепенулся и тоже шепотом стал рассказывать про себя и про своих друзей. Попугай слушал торопливый рассказ мальчишки, не перебивая.
— Да, попали вы в историю, — наконец проговорил он. — Компания здесь собралась отвратительная.
— Так зачем же вы здесь живете с этим разбойником, если знаете, что он плохой? — удивился Буратино.
— Не просто плохой, а очень плохой. Самый злой человек на всем свете, — сказал попугай и замолчал на несколько минут.
Потом он продолжал:
— Меня зовут Перико. Много лет тому назад разбойник поймал меня, посадил в железную клетку, а дверцу клетки запаял намертво, чтобы я не улетел. Вот и сижу я в ней, и, видно, уж никогда не летать мне на воле.
— А как же вас освободить? — сочувственно спросил Буратино.
— Поднять и унести клетку ты не сможешь, если только сломать? Да и это тебе не по силам. Но я попробую чем-нибудь тебе помочь, — сказал Перико. — Подвинься поближе, — и он принялся клювом через прутья клетки развязывать узел на руках Буратино.
Через несколько минут руки мальчика были свободны, и он уже собрался спрыгнуть вниз, как попугай его остановил:
— Подожди, подожди…
— А я не боюсь прыгать, — возразил Буратино. — Я смелый.
— Нет, дело не в этом. Ты грохнешься об пол и разбудишь всю банду. Надо что-то придумать.
— Что у вас происходит?
Буратино испугался и замер, но Перико его успокоил:
— Это обезьянка Мона. Фырдыбас поймал ее, посадил на цепь, цепь запер на замок, а ключ от замка выбросил в море. Ей, как и мне, не видать свободы.
Попугай вздохнул. Все трое замолчали, а драгоценное время шло. Начинало светать.
— Я буду прыгать, и будь что будет, — решительно произнес Буратино.
Обезьянка внизу зашевелилась, тихонько звякнула цепь.
— Я тут, — сказала она. Прыгай мне на плечи.
— Но я тяжелый, и вам будет больно, — пытался возразить Буратино.
— Ничего, потерплю. Ну же, смелей, прыгай!
Деревянный мальчишка оторвал руки от гвоздя и полетел вниз. Обезьянка тихо ойкнула, и оба повалились на пол.
— Ну что? — шепотом спросил Буратино.
— Все в порядке, — ответила Мона, потирая ушибленное плечо.
Шаря рукой в темноте, Буратино нащупал небольшой замочек, на который была заперта цепочка обезьянки. И тут он вспомнил такое, что чуть не вскрикнул от радости. Он достал из потайного карманчика на груди золотой ключик и вставил его в отверстие замка. «Сейчас проверим тебя на волшебность», — подумал он, на всякий случай прошептал волшебные слова: «Крекс, фекс, пекс» — и повернул ключик.
Замок тихо щелкнул и раскрылся.
— Вот здорово, — обрадовался Буратино и отбросил замок в сторону вместе с цепочкой. Потом он схватил Мону за лапку и потащил в угол, где лежал Артемон.
Вдвоем они быстро освободили пуделя от веревок, и он с трудом встал на лапы.
У входа в хижину зашевелился кот и забормотал:
— У меня не убежишь…
Буратино на цыпочках вернулся к клетке.
— Перико, я обещаю, что обязательно приду за тобой, — шепнул он попугаю, посматривая на кота. — Ну а теперь, друзья, за мной!
Все трое осторожно, чтобы не зашуметь, двинулись к выходу.
Кот спал и сторожил во сне Буратино
Когда беглецы немного отошли от хижины, Мона, которая только теперь поняла, что она свободна, шепнула Буратино.
Отар ИОСЕЛИАНИ - поэт в городе актеров
В кинотеатре «Роллан» состоялась премьера нового фильма Отара Иоселиани «Утро понедельника», удостоенного «Серебряного медведя» «Берлинале-2003» и приза «ФИПРЕССИ». «Постарайтесь не читать субтитры, - просил перед показом автор. - Субтитры – для людей, думающих, что можно сказать что-нибудь эдакое… что не перевести в изображение…»
Н
енавистное утро понедельника. Оно наступает с подлой регулярностью. Чтобы подловить, не прошляпить его, ты ставишь четыре (!) будильника. Смотришь на дежурный монотонный пейзаж за окном. Садишься в раздрызганный драндулет и едешь на фабрику. Из автобуса вываливаются десятки таких же, как ты, «детей понедельника». Ритуально достают сигареты, хором дымят и словно по команде бросают окурки в урну. Точно под категоричной надписью на фабричных воротах: «Курить запрещается!».
Дым от сигарет переходит в розоватое марево фабричных труб. На заводе все железное: варят, паяют, носят железо. Даже розу даме дарят железную.
Дома примерно то же: жена-колода требует починить сломавшийся железный желоб. Сыновья маниакально что-то чинят, конструируют, буквально выпирая тебя из собственной комнаты. Лишь наедине с морским пейзажем ты можешь испытать некое подобие покоя. И вывести кисточкой крохотный алый парус в центре бескрайней морской синевы.
Но вот однажды ты останавливаешься перед фабричными воротами и…не гасишь сигарету. Всего лишь шаг в сторону - и кольцо заведенной будильником жизни оказывается прорванным.
Можно курить, сидеть в бесконечном застолье с друзьями, петь русские, итальянские, грузинские песни; пить нескончаемое вино - «самый благородный наркотик», навестить больного отца и с ним вдохновенно пропустить рюмочку. Можно, ощутив себя Одиссеем, посетить не только скучающие пирамиды, но и заветную мечту всех путешествующих - замкнутый город Венецию.
Венецию подарит новый друг. Провезет на моторке по каналам, устроит пикник с песнями на взморье прямо за кладбищенской стеной. Потом вы сядете на прогретую солнцем золотую черепицу и увидите, как под вами «плывет» город. Только истинный друг может подарить столь царский подарок.
Но наступит понедельник, и, провожая друга на его работу, ты увидишь точно такую же фабрику, и рабочих, выбрасывающих свои сигареты прямо под категоричной надписью «Не курить!», и чудовищные очертания труб. Так завершится долгий «уикенд», «блудный отец» вернется к своей «колоде», к родному пыльному драндулету.
То, что земля круглая и люди друг на друга похожи, мы знали и без Иоселиани. Но то, что мы так мучительно, карикатурно похожи, может поведать лишь он. Стопроцентный грузин, столь любимый в России, поощренный французами, всегда желанный и в Тбилиси, и в Берлине. Истинный поэт, закончивший университетский мехмат. С неподражаемой легкостью он переводит нас самих с одного языка на другой. Оттого сами его фильмы не нуждаются в переводе. Оттого фабрика в начале новой картины так напоминает грузинский винный завод старых, памятных еще советских фильмов. По Иоселиани, человек принимает «цвет» своей страны. Он может, конечно, поменять его. Но это так грустно.
Новая «пастораль» Иоселиани, как и положено по «жанру» пасторали, - цепь едва связанных, легкими мазками писанных, исполненных печального юмора картин.
На пресс-конференции режиссер говорил, что все настоящие комедии печальны. Но все же лучше постараться забыть, что нас всех ожидает, и смотреть на мир иронично. «Главное - найти время жить, а где жить - неважно».
Фильм снят в ритме неспешного застолья, когда музыкальная фраза одного подхватывается всеми, тостующий пьет до дна, а фильм, в котором нет статистов - лишь солисты, - «допевается» до конца.
Кстати, о солистах. Отар рассказывал, что не ищет профессиональных актеров, а находит своих исполнителей в записной книжке. Лучший из «непрофессионалов» - сам режиссер. Он разыгрывает блистательный актерский скетч.
Жители Венеции, города-декорации, ощущают себя подлинными актерами. Их зрители - толпы туристов. Маркиз, сыгранный Иоселиани, - скупец пушкинского замаха, но сочиненный автором с раблезианской щедростью и свифтовской язвительностью. Скупец готов «позировать», разыгрывать свой спектакль перед каждым визитером. В городе «актеров» ему нет равных в лицедействе.
Отар Иоселиани сумел пронести свой стиль как минимум через три кинематографические эпохи, социальные катастрофы, через широты и меридианы, не расплескав ни капли божественного «благородного наркотика». Он научил нас ценить вкус «истины в кино». И со времен его первого фильма «Апрель» мы учимся смотреть на мир «одним смеясь, другим печалясь глазом».